English Español Français

Алексей Николаевич Кочетков

У нас в Латинском квартале

Первая часть повести «Иду к тебе. 1936-1945»

© 2014 Т&В Медиа

Жаклин

Шаю1 у нас на агро — в Национальном агрономическом институте — более чем скромные. Лекционный зал института лишь изредка сотрясают веселые дружные крики:

— Блестяще, профессор!

— Гениальный вывод!

— Это делает Вам честь!

С минуту мы восторженно вопим, грохочем ногами, стучим по пюпитрам, которые амфитеатром спускаются вниз. Потому что шуметь — наше традиционное неотъемлемое академическое студенческое право. Потому что все это здорово! Так лучше запоминается. Потому что мы молоды.

А за окнами, за истертыми временем до свинцового блеска окнами, тихая рю Бернар. Окраина Латинского квартала.

Профессор, с обычным для французов красноречием красиво закруглив фразу, привычно призывает нас к порядку. Улыбается, шутя поднимает руки вверх: «Сдаюсь». Шум, так неожиданно возникший, привычно затихает. Занятия, обязательные для нас, лаборантов фитопатологической лаборатории, продолжаются. А я ищу глазами Жаклин.

Да, шаю у нас очень и очень скромные. Все скажут. Таким, скажут поборники древних студенческих традиций, могут довольствоваться только эти неотесанные мужланы-агрономы. У них половина провинциалы и полно метэков (иностранцев). Они один день в Париже, другой — на своих огородиках под Версалем. Ни на су2 выдумки! Далеко им до студентов Сорбонны! Все знают, как одеты медики на их ежегодном балу. Только на профессорах, да и то на тех, кто постарше, римские тоги. Все остальные — в чем мать родила.

Да! Настоящее студенческое веселье только на факультетах Сорбонны! Там и сейчас, в это сумбурное время, чтут настоящие традиции.

К примеру, юристы. У них что ни лекция, то мировая проблема. Роскошный повод пошуметь, поспорить, устроить действительно парижское шаю.

— Вы слышали, что он опять отколол?

— Это возмутительно, позор!

— Значит, хороним?

— Да, да! Немедленно! Он для нас умер!

Назначен день «похорон» опального профессора. Расклеены самодельные изощренно ругательные «траурные» объявления. Имя впавшего в немилость будет предано «анафеме». Это на «панихиде», которой закончатся «похороны». После шутливых, порой остроумных, речей «труды» и «гроб» покойного полетят в Сену.

Попробуйте протолкаться в день «похорон» сквозь густую разноцветную разноязычную стенку молодежи, ближе к краю тротуара. «Пардон! Разрешите?» На бульваре Сан Мишель, а по-нашему бульмише. В первые ряды, где, естественно, медики. Гривастые, размеренно попыхивающие длинными трубками, медики. Их кафе здесь рядом. Они величаво опираются на льнущих к ним расфранченных душистых подруг. Посмотрим, что отчебучат юристы.

Вот с площади Пантеон на бульмиш уже заворачивает костюмированная головная группа их процессии. Рядом с живым парижским ажаном (полицейским) в накидке и с белой резиновой дубинкой под ней — блестящий «мажордом» в треуголке и с белой импозантной булавой. За ним «прелат», который изрыгает богохульственные слова, поглядывая в «требник» — толстенный телефонный справочник.

На пурпурных атласных подушечках несут «ордена» покойного — непотребности мужского и женского пола, вырезанные из моркови и свеклы. За «гробом», не менее игриво оформленным, — боевой конь «усопшего» — какая-нибудь крохотная игрушечная лошадка, которую тянут на толстенном просмоленном морском канате.

А вот и шаю — задорный эксцентричный танец. Его отплясывают «плакальщицы» — девицы из определенного рода заведений, скорее раздетые, чем одетые. Их наняли для процессии, и они старательно выкамаривают — имитируют своих товарок по ремеслу — жриц любви раннего средневековья.

За музыкантами, прочувствованно играющими, одетыми кто во что горазд, толпа орущих студентов.

…Нет что-то Жаклин сегодня на лекции…

За процессией вниз по бульмишу — к набережной Сены, мимо популярного студенческого кафе «Дюпон» можно и не ходить. Мимо кафе и шумных, поющих, пахучих днем, улочек кварталов бедноты. Где ночью на любом углу и почти в каждом подъезде мужчину может остановить дамочка в яркой сверкающей кофточке-блузке и плотно облегающей бедра короткой распахнутой сбоку юбке, на высоких звонких каблуках.

— Тю монт, мон коко?! Может быть, поднимемся ко мне, петушок?

За процессией к Сене, где завершатся шуточные «похороны», можно и не ходить. В сущности, это дело юристов.

Но посмотреть на это зрелище все же стоит.

…Нет, Жаклин сегодня на лекцию, очевидно, не придет…

Особенно, если ты совсем недавно в Париже. И попал, как говорится, «с корабля на бал». Из захолустья, с Севера. Из Латвии-«Клятвии» (ах, это где-то у Северного полюса!), которая за годы учебы в Тулузе и из-за недавнего фашистского путча-переворота3, стала чужой и враждебной. И за год военной службы в этой Латвии-«Клятвии» уже забыл, как это можно вот так, всем вместе, беспечно дурачиться и требовать к себе внимания и безнаказанно запруживать проезжую часть бульвара…

И все это, когда в мире твориться такое!

Когда ты страшно рад, что снова во Франции, правда, сейчас совсем ненадолго, снова на свободе, и после казарм, скуки и серости, и всего того, что там увидел, открытым сердцем и ртом ловишь этот бодрящий ветер галльского веселья и свободолюбия. И хочешь перед отъездом домой — в Москву — на настоящую родину, которую всегда помнил и ни на что нигде не менял, тряхнуть стариной и опять почувствовать себя студентом. Но не тулузским, а парижским! Вот это да! Такого, как здесь, у нас, в нашей древней, немного сонной, больше торговой, чем промышленной, но в общем-то нашей студенческой Тулузе, не могли себе позволить даже физики-математики — наши соседи — народ как на подбор отчаянный и буйный…

Да, следует посмотреть на эту процессию еще и потому, что эти беззлобные вспышки студенческого веселья, проявления древних академических традиций в последнее время уже редкость.

В наше сумбурное, тревожное время…

Ох, не придет все-таки сегодня Жаклин!

«Мы накануне решительных схваток… Надо отстоять, укрепить и развить демократию… Народную… В прошлом году мы им сказали решительно: „НЕТ“, — Жаклин всегда делает при этом серьезное лицо, и это ей очень идет. — Тем, кто, как в дурацком рейхе, решили, что пришло их время… О! У нас в феврале здесь в Париже с фашистами дрались не на шутку… Не то что у вас там в Тулузе».

Ладно, я не обидчив. Я, как все мы, встревожен. Особенно после всего увиденного сначала в казарме, а потом, проездом в Берлине: успехами глупенького шовинизма, преследованием инакомыслящих, бряцаньем оружия.

Гудит растревоженный Латинский квартал. Причин для волнения уйма. В стране экономический спад, безработица, коррупция. А там — реваншистский вермахт, однопартийная диктатура. И книги на кострах! Вождизм! И все это на границе с беспечной Францией-победительницей.

Все чаще здесь ссоры и раздоры. На факультетах, в кафе, на собраниях.

— Бедная Франция! Довели проклятые политиканы!

— Не мы одни против Гитлера!

— Военное превосходство — вот что нам нужно. Единство!

— Линия Мажино4! Эх, кролик! Это же линия имажинер5 (игра слов).

— Нет, Франция сильна своей демократией, свободой…

— Свободой бастовать?

— Когда надо!

— Когда не надо!

— Ставленник Гитлера, кагуляр6…

— Агент Москвы!

… И в воздух летят сорванные береты, мелькают палки…

* * *

А в нашей лаборатории тепло и тихо. Тепло, как в теплице, и тихо, как на захватывающей лекции перед очередной рекреацией7.

Только за соседним столиком позвякивают пробирки, склянки. Как всегда по утрам — с тех пор, как я здесь, с октября тридцать пятого.

Недолго листаю пухлую тетрадь. Торопливые прерывистые записи… лекции, лекции-гипотезы, положения, результаты опытов. Формулы, формулы без конца. И снова задумываюсь.

«Почти пятую часть урожая отнимают у человечества болезни культурных растений…» — из лекций профессора Бертрана8, нашего шефа. Сейчас скрипнет дверь и начнется утренний обход. Он опять, наверное, будет жаловаться: не дают средств на развертывание исследований.

Нет, все же чудесно, что специализируюсь в Национальном! Как часто об этом мечтал. Там, на последнем курсе агро — в Тулузе, но чаще — на военной службе в Латвии-«Клятвии». Где-нибудь в карауле, на отдаленном от крепости пороховом складе. Снимешь тяжеленную немецкую каску, усядешься на нее поудобнее, надоевшую английскую винтовку, прозванную «Розенфельд кундзе9» — к стенке порохового погреба-склада, и начинаются сны наяву!.. Чудесно! Диплом агронома и специальность фитопатолога. Солидно! А какой простор для деятельности там, на родине, на благо человека в борьбе со злом!

Вот только время летит. А ведь вот-вот получу благоприятный ответ. Из Советского консульства в Риге. А годы идут. И как-никак — двадцать четвертый. Надо стремительнее, энергичнее нагонять упущенное за этот потерянный год, год игры в солдатики. Энергичнее, настойчивее, со всей страстностью — нагонять, вбирать, абсорбировать.

Конечно, кое-что в моем активе есть. Доклад о советской агробиологии прошел гладко («па маль» — неплохо — вердикт шефа). Но до отдачи еще далеко, отдачи будущего исследователя. Знаю, знаю, надо бы побольше дисциплинированности ума, усидчивости и знаний, навыков, опыта.

А тут еще новая моя страсть — политика. Как с ней быть? Существует ведь основной курс, курс немедленного облагодетельствования человечества. Путем замены прогнившего капитализма, освобождения трудящихся. А буржуев — их на изолированный остров, пусть трудятся. Курс на пролетарскую революцию. Путем всеобщей политической стачки.

И как все это соединить, как слить — любовь к науке и эту страсть, научную объективность и политическую нетерпимость — ненависть к врагам пролетариата, любовь и ненависть.

И что перевесит? Что будет первенствовать?.. Нет, к черту сомнения. Живу, значит, чувствую. Люблю и ненавижу. Их можно объединить — мечту и борьбу. На то я и комсомолец. И недавно выбран в бюро нашей секции.

Мне только так казалось, что здесь, как в нашей тихой Тулузе, политика — за порогом института. Так казалось первое время. Пока не увидел кимовские10 значки. У Жаклин, еще у немногих коллег. Пока не узнал, каких политических взглядов мой коллега — второй лаборант.

Так казалось, что там за окнами института — борьба, рознь, кризисы, забастовки, а здесь — Храм Науки — свой монастырь, свой устав, свои сенсации.

А в действительности та же рознь, та же борьба — на каждом шагу. За внешней вежливой благожелательностью — отчужденная настороженность. Метэк — что ему здесь надо? Бедная Франция… засилие красных… понаехали со всех сторон делать у нас революцию…

Вот нас всего двое, но мы уже непримиримые враги. Не то чтобы дружить — разговаривать не о чем с монархистом, с отпетым реакционером. Нет, до чего противный тип. Тонкие усики по последней моде. Ни налета загара на надменном лице — настоящий буржуй.

…Только среди своих и отходишь… Зашел тогда разговор — когда знакомились… единственный и последний… не о температуре в шкафах или составе агара11 в чашках Петри12 … как в последнее время, а о другом…

О том, куда я после специализации собираюсь… домой, в Латвию? Или… в колонии? Мерси13! Я поеду в Москву… О-o-o-o! В Москву… к большевикам!... Усики передернулись и глаза помутнели, колючими такими стали, как иголки под ногти. А после паузы, уже со злорадством (невежда!): «А Вас там прямо в подвал ГПУ14!» Ведь вот же до чего он распропагандирован! Наверное, никак аннулированных царских долгов забыть не может… золотого займа царю Гороху… у его батюшки, видите ли, акции русского займа… а кровь наших армий15, спасших Париж, Францию?

Нам не о чем говорить. И незачем ему разъяснять, что все разговоры про эти подвалы — белогвардейские враки и клевета. И что никаких преступлений перед родиной я не совершил и потому наказания не жду. Наоборот — это товарищ из Советского консульства в Риге мне говорил — родине нужны специалисты.

И что я отнюдь не рюсс блан16 (белый)… никто в нашей семье никогда им не был; а отец, он даже в Октябрьскую был в Красной гвардии…. И что будь он в живых, все для меня сложилось бы иначе. Но он умер — в двадцатом. А мать в двадцать четвертом вышла вторично замуж за латвийского подданного и вот так получилось — уехала вместе с нами за ним в Ригу. А то, что в Риге, как и здесь, в Париже, далеко не все русские белые — не все забыли и предали родину… это тоже факт. И еще много того, чего он не поймет…

Потому что он монархист… классовый враг. Его котидьен (ежедневная газета) — «Аксьон Франсез» Шарля Морра17 — настоящий черносотенный листок-гадость. Каждый день по утрам кошусь на нее в раздевалке — торчит, проклятая, аккуратно сложенная над роскошным макинтошем коллеги. Висит, вызывая желание сбросить ее, растоптать, разорвать в клочья…

Конец отрывка. Полное издание находится здесь:

1 Взрывы шума, которыми студенты перебивали лекции.

2 Французская монета достоинством в 5 сантимов.

3 Имеется в виду государственный переворот 15 мая 1934 г.

4 Система французских укреплений на границе с Германией.

5 Воображаемая.

6 Член тайной профашистской Секретной организации национально-революционного действия.

7 Рекреация — перемена, перерыв между занятиями.

8 Габриэль Бертран (17 мая 1867 — 20 июня 1962) — известный французский биохимик, профессор, академик. С 1905 по 1936 г. — профессор факультета наук Сорбонны, с 1900 по 1962 г. — научный сотрудник Института Пастера.

9 Госпожа Розенфельд (винтовка «Росс-Енфилд» образца 1914 года).

10 Коммунистический интернационал молодежи (КИМ) — международная молодежная организация, секция Коминтерна, существовавшая с 1919 по 1943 г.

11 Агар-агар — продукт, получаемый из водорослей, образующий в водных растворах плотный студень.

12 Чашка Петри — лабораторная посуда в форме невысокого плоского цилиндра, закрывающаяся крышкой подобной же формы, но несколько большего диаметра. Ее изобрел в 1877 г. немецкий бактериолог Юлиус Рихард Петри. Чашки Петри широко используются в микробиологии для культивирования колоний микроорганизмов. Для этой цели чашка Петри заполняется слоем питательной среды, на который производят посев культуры микроорганизмов.

13 Спасибо.

14 ГПУ — Государственное политическое управление при Народном комиссариате внутренних дел. Было создано 6 февраля 1922 г. для обеспечения государственной безопасности, борьбы с контрреволюцией, шпионажем и чуждыми Советской власти элементами.

15 В 1916 г. по просьбе союзников Россия отправила во Францию четыре бригады общей численностью 750 офицеров и 45 тыс. солдат. Две из них были посланы воевать в Македонию, а две другие участвовали в боях во Франции в регионе Шампань-Арденны вплоть до Февральской революции 1917 г. Особенно отличились русские войска в тяжелых затяжных сражениях в районе форта Помпель вблизи Реймса. За время боевых действий погибло более 5 тыс. русских солдат, унтер-офицеров и офицеров.

16 Русский белогвардеец.

17 Шарль Морра (20 апреля 1868 — 16 ноября 1952) — французский публицист, монархист, антисемит. В 1899 г. организовал монархическую группу «Аксьон Франсез», а в 1908 г. — газету под тем же названием.