Français

Татьяна Мюллер-Кочеткова

Стендаль. Встречи с прошлым и настоящим

© 1989 Татьяна Мюллер-Кочеткова

© 1967 Карло Корви (изображение на обложке)

© 2013 Т&В Медиа

Пушкин, Байрон и Стендаль

Оригинальное творчество Стендаля привлекло внимание в России задолго до того, как появился его первый знаменитый роман — «Красное и черное» (1830). Русские журналы пушкинской эпохи внимательно следили за новинками зарубежной литературы и периодической печати и поразительно быстро подхватывали все интересное и актуальное. Уже в 1822 году журнал «Сын Отечества» анонимно опубликовал статью Стендаля «Россини» — первый набросок его книги «Жизнь Россини» (1823)i. Чем был вызван интерес к этой статье в России?

В 1821 году сюда приехала итальянская труппа, выступавшая с операми молодого, но уже прославленного Россини. Статья французского писателя должна была ознакомить русских читателей со знаменитым композитором и была одной из первых статей в русской печати на эту тему. Внимание журнала, по-видимому, привлекали живая и остроумная манера письма автора и полемический тон его статьи.

Стендаль восхищался итальянской оперой и проявлял искреннюю симпатию к Россини, с которым он лично встречался; но все же писатель принимал его музыку не безоговорочно: он считал ее блистательно легкой и свежей, но недостаточно глубокой.

Интерес к музыке и личности итальянского композитора не ослабевал в течение длительного времени. Вот как А. С. Пушкин описывает увлечение его операми в Одессе:

Но уж темнеет вечер синий,

Пора нам в Оперу скорей:

Там упоительный Россини,

Европы баловень — Орфей.

Не внемля критике суровой,

Он вечно тот же, вечно новый,

Он звуки льет — они кипят,

Они текут, они горят,

Как поцелуи молодые,

Все в неге, в пламени любви,

[...].

(«Путешествие Онегина». 1827).1

В этих стихах слышен также отзвук споров («критики суровой») моцартистов с россинистами, упомянутых в статье «О музыке в Москве и о московских концертах в 1825 году»ii. Именно здесь впервые в русской печати прозвучало имя Стендаля. Автор, известный музыковед и писатель В. Ф. Одоевский, заметил, что «и целое сочинение в 2 томах барона Стендгаля (Vie de Rossini)» не могло «опровергнуть истины, что Россини пишет для удовольствия уха, Моцарт к сему удовольствию присоединяет наслаждение сердечное».

Как видно, автор статьи принадлежал к «партии» моцартистов. Отметим, кстати, что Моцарт был также любимейшим композитором Стендаля.

Упомянутое сочинение французского писателя «Жизнь Россини» было уже в 20-х годах известно не только В. Ф. Одоевскому. Интерес к этой книге, несомненно, был связан с выступлениями в Петербурге и в Москве итальянской труппы с оперой «Севильский цирюльник». Вспоминая о том, что «Россини был у всех в помине», поэт П. А. Вяземский, один из ближайших друзей Пушкина, писал в 1828 году: «Не знаю, много ли подействовала итальянская опера в Москве на успехи русской оперы, но на музыкальную образованность публики московской имела она значительное и благодетельное влияние»2.

Сам Вяземский полюбил Стендаля, как он позже рассказал, «с «Жизни Россини», в которой так много огня и кипятка, как в самой музыке героя»3. Неправда ли, последние слова перекликаются со стихами Пушкина!

Книга «Vie de Rossini» имелась также в личной библиотеке декабриста М. С. Лунина, одного из образованнейших и благороднейших людей этой эпохи4.

Не известно, читал ли Пушкин это сочинение, но можно предполагать, что упоминание о нем в статье Одоевского не прошло мимо внимания поэта. Ведь Пушкин проявлял большой интерес к «Московскому Телеграфу» и следил за его публикациями. Как бы то ни было, но имя Стендаля, а также некоторые подробности о нем, стали известны Пушкину еще до появления статьи В. Ф. Одоевского. Не кто иной, как Байрон, впервые представил французского писателя русскому поэту. Но об этом речь пойдет ниже.

Какие еще материалы, связанные со Стендалем, появлялись в русских изданиях 20 -х годов XIX века?

В 1826 году в Москве вышел сборник статей, переведенных из зарубежной периодикиiii. В анонимно опубликованной статьеiv, принадлежащей, как оказалось, перу итальянского критика Ф. Сальфи и заимствованной из французского журнала «Revue Encyclopédique», имеются интересные высказывания о Стендале. Здесь он фигурирует под псевдонимом «М. В. — А. А.» как автор «Истории живописи в Италии» (книга появилась в 1817 году под этими инициаламиv).

Критик сопоставляет три сочинения на эту тему: «Опыт об истории живописи в Италии» графа Г. В. Орлова, изданный на французском языке, многотомный труд итальянского аббата Луиджи Ланци и книгу Стендаля. Он отмечает разнородные познания французского писателя, который «хочет судить не только о превосходных произведениях Италии, но также об обстоятельствах, породивших оные, или имеющих некоторую связь с их существованием».

Достоинство сочинения Стендаля состоит, по мнению итальянского критика, «в представлении то с великой оригинальностью начертанных картин, то остроумных критических или исторических замечаний», которые, на его взгляд, не всегда бывают на своем месте, но всегда содержат в себе нечто занимательное для читателей.

Можно предполагать, что этот сборник статей заинтересовал литераторов пушкинского круга, если не самого Пушкина. П. А. Вяземский, например, внимательно следил за иностранной периодикой, особенно за журналом «Revue Encyclopédique», одним из лучших периодических изданий этого времени.

Вяземский активно сотрудничал с издателем «Московского Телеграфа» Н. А. Полевым. Он предоставлял этому журналу не только свои собственные сочинения, но и ценную информацию о зарубежных новинках, прежде всего — французских.

Может быть, Вяземский в какой-то мере способствовал и составлению вышеупомянутого сборника. Что же касается статьи Сальфи, то ее публикация в Москве в это время могла восприниматься как дань уважения к графу Г. В. Орлову, умершему в июне 1826 года. Как и другие, Вяземский подозревал, что граф Орлов сам не писал свои книги, а «за деньги покупал звание автора». Однако, узнав о его смерти, Вяземский сочувственно отозвался о нем в письмах к А. И. Тургеневу и Н. А. Муханову5.

Как бы то ни было, но благодаря публикации статьи Ф. Сальфи русские читатели узнали об оригинальном сочинении Стендаля, хотя оно и вышло под другим псевдонимом.

В 1827 году в «Московском Телеграфе» под заглавием «Письма англичанина из Парижа» были напечатаны без указания автора отрывки из «Английских писем» Стендаляvi. (В 20-х годах писатель сотрудничал в английских журналах, где его корреспонденции появлялись анонимно или под псевдонимами. Нередко французские журналы сразу же переводили эти статьи или издавали их по тексту оригинала, полученному от самого автора.)

В примечании издателя «Московского Телеграфа» говорится: «Беглые, но весьма остроумные замечания сии о парижских обществах и новейшей французской литературе были помещены в последних номерах New Monthly Magazine, 1826 года. Показывая образ суждения англичан о литературе и светской жизни нынешних французов, для русских читателей, почти во всех отношениях, они имеют цену любопытной новости».

Хотя здесь и упомянут английский ежемесячник, статья была переведена из парижского журнала «Revue Britannique», где указан английский источникvii.

«Письма англичанина из Парижа» представляют собой своеобразную хронику французской жизни и касаются самых различных тем: искусства, литературы, науки, политики, светской и придворной жизни. Автор рассказывает о событиях то с глубокой серьезностью, то с иронией и насмешкой, но всегда сохраняя интонацию непринужденной беседы с читателем и постоянно проявляя свои взгляды, свое отношение к данному вопросу.

Письмо-хроника было в это время довольно популярным жанром и в русской печати. Под видом «Писем из Парижа» в «Московском Телеграфе» (1826—1827 гг.) печатались статьи П. А. Вяземского о событиях французской литературной и общественной жизни. Начиная с 20-х годов в русских журналах появлялись корреспонденции А. И. Тургенева из Франции, Германии и других стран, отличавшиеся разнообразным содержанием и блестящим изложением. Эти статьи перекликаются с «Письмами англичанина из Парижа» не только по жанру, но и по своей тематике. Это вполне естественно: темы, затронутые в статьях Стендаля, волновали умы не только во Франции, но и в России.

Со страниц русских журналов долгое время также не сходили споры о романтизме и классицизме, и в этом свете читателей «Московского Телеграфа», представлявшего новое направление в литературе и критике, могли, без сомнения, заинтересовать рассуждения Стендаля о причинах успеха английского актера Кука в Париже. Этот актер выступал здесь в романтической пьесе, весьма посредственной, но тем не менее нанесшей «решительный удар» приверженцам отживших литературных традиций. Стендаль отмечает перелом, который произошел в последние годы в общественном мнении. Французская Академия, считающая себя законодателем литературы, управляет лишь «небольшим числом писателей бесталантных».

В «Письмах англичанина из Парижа» Стендаль возвращается к вопросу о театре Шекспира, поднятому им в памфлете «Расин и Шекспир» (1823—1825). Он ратует за создание в Париже английского театра, который ставил бы пьесы Шекспира и показал бы французам образец национальной трагедии. Такой театр, по мнению Стендаля, способствовал бы также сближению двух народов, «истреблению неприязни между англичанами и французами, усиленной в то время, когда война заставляла с обеих сторон возбуждать и укреплять ее и когда думали, что торговля одного народа не может процветать без запретительных систем и без неприятельских мер против другого народа [...]».

Как известно, вопрос о театре Шекспира был также животрепещущим для Пушкина, писавшего в набросках предисловия к трагедии «Борис Годунов» (1825): «[...] Я твердо уверен, что нашему театру приличны народные законы драмы Шекспировой — а не придворный обычай трагедии Расина [...]»7. (Б. В. Томашевский заметил, что слова «народный» и «национальный» означают для Пушкина одно и то же.)8

«Письма англичанина из Парижа» касаются характерных явлений новейшей французской литературы, в частности — процветания двух совершенно несходных жанров: маленькой комедии в духе Мариво и исторических сочинений. К последним Стендаль причисляет, как это делалось в то время, произведения художественной литературы, а также исторические труды: работы историков Тьерри и Минье, сочинения графа Дарю и др.

Так, он отмечает, что «превосходная История французской революции, Минье, в высочайшей степени возбудила негодование многих» (в оригинале статьи Стендаля прямо сказано: «негодование реакционной министерской партии»). Уже в 1825 году «Московский Телеграф» (№1) высоко оценил этот труд известного историка: «Лучшая из всех доныне вышедших в свет историй французской революции, по отличному слогу, философскому расположению, ясности и краткости, не упускающей однако ж ничего примечательного [...]».

Еще до появления «Писем англичанина из Парижа» А. И. Тургенев сообщал в «Письме из Дрездена»viii о новом издании сочинений Шатобриана и его новейшей повести «История последнего из Абенсераджей». Стендаль тоже затрагивает эту тему. Но если А. И. Тургеневу близки идеалистические взгляды Шатобриана, и он ограничивается замечанием об излишнем важничании бывшего министраix, то Стендаль обрушивается на Шатобриана всей силой своего сарказма. Он говорит не только об искусственной торжественности и напыщенности стиля Шатобриана, но также о реакционности его устремлений. Правда, и тут в русском переводе затуманен смысл политически острого суждения Стендаля. Вспомним, что этот перевод появился через неполных два года после восстания декабристов, в условиях жестокого полицейского режима и свирепой цензуры.

В статье «Письма англичанина из Парижа» затронуты и другие предметы, интересовавшие Пушкина и его друзей-литераторов, например: Вальтер Скотт, посетивший Париж, и издаваемая им «История Наполеона» (отрывок из этого сочинения был помещен в одном из предыдущих номеров «Московского Телеграфа»). Не менее занимательным для читателей этого журнала было, несомненно, преисполненное иронии описание тюильрийского двора, вызывавшее аналогии с царским двором. Словом, «Письма англичанина из Парижа» отвечали духу и интересам прогрессивного русского журнала и вряд ли могли оставаться незамеченными Пушкиным. К тому же эта публикация заполняла раздел «Изящная словесность» соответствующего номера «Московского Телеграфа».

Уже в этой статье упомянута тема, нашедшая яркое отражение в творчестве Стендаля: история папства, история преступлений, интриг и вероломства Ватикана, так блестяще раскрытых писателем в его книгах «Рим, Неаполь и Флоренция» (1817), «Прогулки по Риму» (1829) и в других произведениях. Этой теме посвящена его статья «Избрание папы Льва XII», анонимно опубликованная в журнале «Сын Отечества» в 1829 годуx. (Она тоже заимствована из журнала «Revue Britannique», хотя источником указан «London Magazine».)

Обычно статьи, публиковавшиеся в связи с избранием нового папы, описывали церемониал конклаваxi. Статья же Стендаля раскрывает то, что в действительности направляет ход событий в Ватикане и определяет их исход: закулисные интриги и борьба партий, в которых замешаны не только высшие слои духовенства и итальянской аристократии, но также иностранные государства.

Чем объясняется появление этой ярко антиклерикальной статьи в таком «охранительном» журнале, каким в это время был «Сын Отечества»?

Отношения между Россией и Ватиканом всегда были натянутыми. Папство издавна стремилось распространить свое влияние на Россию и подчинить себе православную церковь. В этих целях Ватикан всячески использовал противоречия между Польшей и царской Россией. Не удивительно поэтому, что «Сын Отечества» предпочел направленную против папства остроумную статью Стендаля тем сухим отчетам, которые печатались в зарубежных изданиях в связи с конклавом 1829 года. Но если Стендаль упоминает среди прочих посланников, вмешавшихся в дела конклава, и русского представителя, то журнал предусмотрительно заменил слово «русский» на «один иноверный», не желая признавать соучастие царской России в этих интригах.

Ранние переводы статей французского писателя свидетельствуют о большом интересе к его публицистике в России. Но эти статьи, напечатанные анонимно, еще не были связаны в сознании читателей с именем Бейля-Стендаля. Однако уже в 1829 году в «Вестнике Европы» появилось «Письмо Бейля к г-же Беллок о лорде Бейроне» («или Байроне», как отмечено в примечании издателя. Мы еще вернемся к этой публикации ниже). В 1830 году «Сын Отечества» с указанием автора, «Стендаль», напечатал статью «Лорд Байрон в Италии. Рассказ очевидца»xii. (Статья заимствована из журнала «Revue de Paris» и в русском переводе сильно сокращена.) О том, что «Бейль» и «Стендаль» — одно и то же лицо, русские читатели могли в том же 1830 году узнать из «Литературной газеты» А. А. Дельвига, в которой активнейшее участие принимал и Пушкин. В нескольких номерах этой газеты были опубликованы фрагменты из книги Стендаля «Прогулки по Риму»xiii. Один из них, «Банкир Торлониа», сопровожден примечанием издателя, в котором говорится: «[...] Имя барона Стендаля [...] вымышленное: под ним и под разными другими долго скрывался один остроумный французский писатель, г. Бель (Beyle). Замысловатая его оригинальность, превосходный тон критики, острый и меткий взгляд на предметы и слог чистосердечный и живописный, по словам другого известного французского писателя, могли бы точно прославить трех или четырех литераторов. Лорд Байрон почтил г. Беля письмом [...], в котором сказал много лестного сему автору-псевдониму. Письмо сие замечательно еще тем, что Байрон с благородством истинного таланта отдает в нем справедливость опасному сопернику на поприще поэзии и в мнении публики — с[эру] Вальтеру Скотту».

Затем издатель «Литературной газеты» приводит отрывок из письма Байрона к г. Бейлю, относящийся к английскому романисту.

Откуда почерпнула русская газета характеристику Стендаля? Кто тот «другой известный французский писатель», которому принадлежат процитированные выше слова? Ответ на эти вопросы читатель узнает ниже.

Пушкин познакомился с письмом Байрона к Стендалю не в момент появления отрывка в «Литературной газете», а гораздо раньше, вскоре после смерти английского поэта.

Героическая смерть Байрона в Греции 19 апреля 1824 года взволновала сердца и умы его почитателей во всем мире. 26 мая П. А. Вяземский писал А. И. Тургеневу: «Какая поэтическая смерть, — смерть Байрона! [...]. Завидую певцам, которые достойно воспоют его кончину». Через два месяца, 26 июля, Вяземский просит Тургенева прислать все, что он имеет, или что имеется в Петербурге о гибели Байрона.«[...] Я писал в Лондон и Париж, чтобы прислали мне все, что появилось о нем»9. И в последующие годы Вяземский не раз просит своего друга прислать все, что ни появится, «на каком бы то языке не было, о Байроне»10.

Русские поэты — Пушкин, Жуковский, Вяземский, Рылеев и другие — посвятили Байрону проникновенные стихи. Находясь в ссылке в селе Михайловском, Пушкин сообщает Вяземскому, что посылает ему «маленькое поминаньице за упокой души раба божия Байрона» — стихотворение «К морю» (8 или 10 октября 1824 года)11. А в ноябре месяце Пушкин упоминает английского поэта в письме к брату, восклицая: «Conversations de Byron! Walter Scott! это пища души».

И в последующих письмах к брату поэт дважды упоминает «Conversations de Byron» и просит прислать эту книгу12.

Как мне удалось установить, Пушкин узнал об этом сочинении из газеты французских романтиков «le Globe».

Газета начала выходить 15 сентября 1824 года. В первом же номере в рубрике «Россия» напечатана заметка о Пушкине. В ней говорится об оригинальности молодого поэта и его «столь редком даровании» и дается высокая оценка поэмам «Руслан и Людмила», «Кавказский пленник» и «Бахчисарайский фонтан». Во втором номере, 17 сентября, в той же рубрике опубликована заметка о Н. М. Карамзине и его «Истории государства Российского». Судя по характеру сведений, приведенных в ней, газета получила свою информацию из Петербурга.

В октябре — начале ноября 1824 года газета опубликовала фрагменты из книги английского автора, Томаса Медвина, «Дневник бесед лорда Байрона»xiv. (Капитан драгунского полка Медвин, родственник поэта П. Б. Шелли, познакомился и подружился с Байроном в Пизе.)

Последняя из публикаций французской газеты, озаглавленных «Conversations de Byron», появилась 2 ноября 1824 года. В ней сообщается, что сочинение Медвина, ожидаемое с живым нетерпением, еще не вышло в свет на английском языке. Вниманию читателей предлагается письмо Байрона о Вальтере Скотте, «одинаково оказывающее честь обоим поэтам». «Это письмо, — говорится в газете, — адресовано остроумному французу, долго скрывавшемуся под различными именами и инициалами, и чья острая оригинальность, превосходный тон критики, меткие суждения, чистосердечный и живописный слог действительно могли бы прославить трех или четырех авторов». Тут же названо и имя этого француза: «г. барон де Стендаль (г. Бейль)».

Вот откуда «Литературная газета» почерпнула характеристику Стендаля! Может быть, по инициативе Пушкина эта газета использовала публикацию французского издания для того, чтобы познакомить своих читателей с автором «Прогулок по Риму»?

Уже в ноябре 1824 года Пушкин ознакомился не только с этой характеристикой, но и с письмом Байрона к Стендалю, которое тем более могло его заинтересовать, что речь в нем шла и о Вальтере Скотте. О том, что поэт читал в деревне французские газеты, свидетельствует его более позднее высказывание в письме к П. А. Вяземскому: «Кабы знал, что заживусь здесь, я [...] читал бы в нижегородской глуши le Tem[p]s и le Globe» (Болдино, 5 ноября 1830 года)13.

Что же Пушкин мог узнать о Стендале из письма Байрона?

В своем письме из Генуи от 29 мая 1823 года английский поэт благодарит г. Бейля, с которым он «имел честь познакомиться» в Милане в 1816 году, за лестное упоминание о нем в книге «Рим, Неаполь и Флоренция». Байрон отзывается с большим уважением об авторе этой книги, настоящее имя которого он узнал случайно (она была впервые издана под псевдонимом «г. де Стендаль, офицер кавалерии»).

Байрон перечисляет в своем письме известные ему сочинения французского писателя: «Жизнеописания Гайдна и Моцарта», брошюру «Расин и Шекспир» (первая часть памфлета появилась незадолго до этого), а также «Историю живописи в Италии», которую Байрону еще не удалось получить.

Большое место в письме английского поэта занимает вопрос о личности Вальтера Скотта, которого он «давно и хорошо» знает. Байрон спорит со Стендалем по поводу его нелестного суждения о Вальтере Скотте в брошюре «Расин и Шекспир». (Стендаль высказался здесь весьма презрительно об английском романисте в связи с его консервативной политической позицией, намекая на его раболепие перед королем Георгом IV. Вместе с тем Стендаль признавал, что Вальтер Скотт «угадал духовные стремления своей эпохи», считая его, а не Байрона, вождем романтиков.)14

В своем письме Байрон сообщает Стендалю, что он видел Вальтера Скотта в обстоятельствах, раскрывавших его «подлинный характер», «достойный поклонения». Что же касается политических взглядов Вальтера Скотта, то они отличаются от его собственных взглядов, и ему трудно о них говорить. Байрон просит Стендаля «исправить или смягчить» этот отрывок его брошюрыxv.

Надо думать, что это письмо очень заинтересовало Пушкина, как и книга Медвина о Байроне, в которую оно также вошло в качестве приложения. Не случайно Пушкин с нетерпением ждал эту книгу. Что касается письма Байрона и суждения газеты «le Globe» о Стендале, то Пушкин впервые получил здесь сведения о французском писателе, к тому же столь подробные и авторитетные. И хотя поэт нигде не упоминает о памфлете «Расин и Шекспир», именно это сочинение могло его более всего заинтересовать.

Кому принадлежит высказывание о Стендале в газете «le Globe»?

История этой газеты детально изучена, но автор публикаций под заглавием «Conversations de Byron» до сих пор оставался неизвестным, хотя этот вопрос занимал исследователей15.

По моему убеждению, эти публикации принадлежат французской писательнице Луизе Свентон Беллок (по происхождению — ирландке). Г-жа Беллок пользовалась в 20-х — 30-х годах XIX века широким признанием как автор двухтомного сочинения «Лорд Байрон»xvi и многочисленных переводов английской литературы. Стендаль советовал ей написать также книгу о Шекспире. Кстати, он заметил в одном из своих «Английских писем», что г-жа Беллок не только известна своим литературным талантом, но и вызывает восхищение своей красотой16.

Именно этой писательнице Стендаль предоставил адресованное ему письмо Байрона для опубликования. Сохранился ответ г-жи Беллок, в котором она благодарит г. Бейля за возможность перевести это письмо на французский язык17. В газете «le Globe» оно появилось впервые. Луиза Свентон Беллок написала рецензию на книгу Томаса Медвинаxvii. Безусловно, она же перевела из этого еще не опубликованного сочинения фрагменты для газеты «le Globe». Это было также в интересах автора книги, ибо публикации газеты возбуждали любопытство читателей, как мы уже видели на примере Пушкина. Публикуя упомянутые фрагменты, г-жа Беллок высказывала и свои собственные суждения, в частности — о Стендале.

Откуда издатель «Литературной газеты» узнал, что цитируемое им высказывание о Стендале принадлежит «другому известному французскому писателю» — Луизе Свентон Беллок? Несомненно, от А. И. Тургенева, находившегося в Париже. Он информировал своих друзей в России и «Литературную газету» обо всем интересном за рубежом.

«Поблагодари Дельвига за журнал», — писал А. И. Тургенев П. А. Вяземскому 2 июня 1830 года. «Право, давно не читал такой занимательной газеты. В ней столько оригинальных статей: твои, Пушкина, Дельвига и другие можно прочесть и перечесть, хотя во многом я и не согласен с тобою. Как много знаете вы о нас, европейцах! Как умно многое судите или как дельно, по крайней мере, о многом намекаете! «Газета» Дельвига — петербургский «Globe»».

В приписке, сделанной 4 июня, А. И. Тургенев сожалеет о том, что не успеет до отъезда курьера кончить это письмо, в котором ему хотелось дать «понятие о некоторых авторах и авторшах, и книгах [...], и отблагодарить Дельвига за «Газету» отчетом о всем том, что вижу, слышу я в Париже»18.

Опасаясь царской цензуры, А. И. Тургенев посылал свои письма в Россию или с курьерами посольства, или со знакомыми, которым он мог доверять. Добавим еще, что его друзья — русские писатели, в особенности П. А. Вяземский, обращались к нему с разными просьбами и поручениями, касающимися литературы, и А. И. Тургенев их охотно выполнял.

В сентябре 1824 года Стендаль направил также г-же Беллок письмо со своими воспоминаниями о Байроне. Писательница включила их немедленно в первый том своей книги «Лорд Байрон», который должен был вот-вот выйти в свет. (Письмо Байрона к Стендалю вошло во второй том ее сочинения.)

Уже в 1825 году оба эти письма стали известны П. А. Вяземскому.

В третьем номере журнала «Московский Телеграф» за 1825 год была анонимно напечатана заметка, по моему убеждению, принадлежащая Вяземскому. В ней сообщается о книге Луизы Свентон Беллок: «На французском языке есть переводы почти всех сочинений лорда Байронаxviii, но переводы жалкие. Г-жа Беллок, зная превосходно оба языка, перевела уже с похвалою некоторые сочинения Т. Мура и издает теперь [...] замечания свои о характере и сочинениях Байрона, с приложением подлинника и перевода многих сочинений [...]. Любопытны между прочим: взгляд вообще на английскую литературу [...] и письмо самого Байрона о Вальтере Скотте».

В этот момент Вяземский еще основывался на сведениях, по-видимому, почерпнутых из журнала «Revue Encyclopédique» (1824, т. 24). Но вскоре он ознакомился и самой книгой г-жи Беллок.

В сентябре 1825 года Вяземский писал А. И. Тургеневу в Париж: «Если вышел уже 2-ой том о Byron par M-me Louise Belloc, пришли мне его сей час и познакомься с ней да попроси ее указать наилучшие источники, в коих можно почерпнуть сведения о его жизни»19. Отсюда можно заключить, что первый том уже имелся у Вяземского.

В третьем номере «Московского Телеграфа» за 1827 год Вяземский сообщал: «Мы поручили одному из соотечественников наших, живущему в Париже, просить от г-жи Беллок, написавшей занимательную книгу [...] о лорде Байроне, чтобы она указала на лучшие источники [...]». М. П. Алексеев полагал, что этим лицом был В. Ф. Гагарин, брат жены Вяземского, находившийся во Франции20. Цитируемое выше письмо к А. И. Тургеневу доказывает, что речь шла о нем.

В июне 1826 года, находясь в Ревеле, Вяземский просит свою жену, Веру Федоровну, позаботиться о высылке ему книг. Из этого письма видно, что Вяземский особенно желал получить «два тома о лорде Байроне» г-жи Беллок, «которые были в моей московской библиотеке»21.

Еще до этого, в 1825 году, Вяземский читал французский перевод книги Томаса Медвина, вышедший под заглавием «Conversations de Byron», и рецензию г-жи Беллок на это сочинение. Об этом свидетельствуют упоминание Вяземского о книге Медвина в письме к А. И. Тургеневу22 и выписки из рецензии в его «Записной книжке»23. Отметим еще, что в архиве Вяземского сохранились две тетради с рукописной копией части французского перевода книги Медвина24.

Все эти подробности важны потому, что они доказывают: уже в 1825 году Вяземский читал и письмо Байрона к Стендалю, по книге Медвина, и воспоминания Стендаля о Байроне, по первому тому сочинения г-жи Беллок. Можно не сомневаться в том, что Вяземский поделился впечатлениями со своими друзьями, и что эти интересные материалы стали известны и другим литераторам пушкинского круга.

Когда в 1829 году в журнале «Вестник Европы» появилось «Письмо Бейли к г-же Беллок о лорде Байроне»xix, и Пушкин, и его друзья уже были знакомы с воспоминаниями Стендаля по французским источникам.

Пожалуй, впервые в этих воспоминаниях прозвучали столь проницательные суждения о Байроне-человеке.

С присущим ему умением глубоко проникать в психологию личности, Стендаль раскрывает мучительные противоречия в душе Байрона, который «гораздо больше уважал в себе потомка норманских бароновxx, [...] нежели автора Паризины и Лары» (мы цитируем перевод «Вестника Европы»). Стендаль отмечает, что английское высшее общество лишь «растравляло» душу Байрона, в то время когда общение с итальянцами делало его счастливым и добрым.

Стендаль говорит об «извержении» новых мыслей, высоких, благородных чувств, когда «великий человек бывал самим собою»; о глубоком чувстве, с каким Байрон воспринимал живопись. Французский писатель сообщает также о большом интересе Байрона к подробностям о походе Наполеона в Россию и о бегстве французов из Москвы. Вместе с тем он обращает внимание на противоречивое отношение Байрона к Наполеону, на то, что деспотическая «сторона сердца Наполеона совсем не была противною английскому пэру».

Перевод «Вестника Европы», может быть, и не был известен Пушкину. Но то, что поэт читал воспоминания Стендаля на французском языке, не вызывает никаких сомнений, так как они были использованы авторами книг о Байроне, имевшихся в личной библиотеке Пушкина. Мною подробнее рассказано в другой работе о том, какие материалы библиотеки поэта связаны со Стендалем25. Отмечу лишь, что во всех книгах о Байроне, принадлежавших Пушкину, так или иначе обращено внимание на Стендаля.

В книге Р. Далласа «Переписка лорда Байрона с другом [...]»xxi полностью вошли и воспоминания Стендаля о Байроне, и письмо английского поэта к французскому писателю. Л. Хант, автор книги «Лорд Байрон и некоторые его современники [...]»xxii, неоднократно упоминает Стендаля как писателя, создавшего «справедливо ценимые произведения» и «превосходный набросок» личности Байрона, «взятый из жизни»... Маркиз Сальво, автор книги «Лорд Байрон в Италии и в Греции [...]»xxiii, тоже ссылается на воспоминания Стендаля.

Среди книг, принадлежавших Пушкину, имелись также английское издание уже упомянутой книги Медвинаxxiv и «Мемуары лорда Байрона» — французский перевод книги, изданной Томасом Муром в 1830 годуxxv. В третьем томе «Мемуаров» приведен отрывок из воспоминаний Стендаля о Байроне.

Кстати, появление «Мемуаров лорда Байрона» было настоящей сенсацией, так как было известно, что Мур уничтожил рукопись Байрона, подаренную ему поэтом с просьбой не публиковать ее при его жизни. Проспер Мериме, например, посвятил этой публикации две статьи, напечатанные во французской газете «National» 7 марта и 3 июня 1830 года.

Книга, изданная Муром, была у всех на устах. В России особой популярностью пользовался перевод г-жи Беллок. Уже в мае—июне 1930 года Вяземский читал эту книгу и не раз упоминал ее в письмах из Петербурга к жене. Пушкин также неоднократно ссылается в своих записях на Мура.

Если проследить за тем, что Пушкин написал о Байроне, то нельзя не признать, что одним из источников, откуда поэт почерпнул свои сведения, были воспоминания Стендаля о Байроне в его письме к госпоже Беллок: «Говорят, что Байрон своею родословною дорожил более, чем своими творениями»; «Байрон много читал и расспрашивал о России [...]»26; об отношении Байрона к Наполеону и др.

Именно Стендаль, а не английская буржуазная критика, осуждал «дворянскую спесь» (Пушкин) Байрона. Томас Мур, например, находил предосудительным совсем иное — «необузданные страсти» Байрона, его «дерзкое презрение к общему мнению», отмеченные Пушкиным27.

Итак, Пушкин познакомился со Стендалем уже в 1824 году, а Вяземский — не позже 1825 года. Одно то обстоятельство, что Стендаль был представлен русским писателям Байроном (его письмом к г. Бейлю), не могло не привлечь их внимание к автору брошюры «Расин и Шекспир».

Большой интерес Пушкина к спорам романтиков со сторонниками классицизма вызывает предположения, что памфлет Стендаля не прошел мимо внимания поэта. Такое мнение высказал, например, Б. В. Томашевский28. Но встречаются также противоположные суждения. Н. Литвиненко, например, отмечает близость воззрений Пушкина и Стендаля на театр, но утверждает, что поэт не был знаком с памфлетом французского писателя29. Л. И. Вольперт считает, что близость взглядов обоих авторов на романтическую трагедию и «истинный» романтизм — совпадение, связанное с тем, что и Пушкин, и Стендаль ориентировались на Шекспира30. Надо думать, что этот вопрос еще будет исследован детальнее.

В мае (или июне — точная дата не известна) 1825 года Пушкин благодарил Вяземского за присланные стихи французского поэта Казимира Делавиня и в связи с этим писал: «Конечно, он поэт, но все не Вольтер, не Гете... далеко кулику до орла! — Первый гений там будет романтик и увлечет французские головы бог ведает куда. Кстати: я заметил, что все (даже и ты) имеют у нас самое темное понятие о романтизме»31.

Пушкин не развивает в этом письме свои мысли, а предпочитает «на досуге потолковать» об этом вопросе. Дело, по-видимому, не только в усталости, которую поэт в тот момент почувствовал, но и в осторожности. Находясь под наблюдением властей и опасаясь неприятностей для себя и для своих друзей и близких, поэт осторожен в своих письмах.

На чем основывается Пушкин в своем утверждении о французской литературе — «первый гений там [...]»? Ни Виктор Гюго, ни тем более Альфред де Мюссе, который еще был подростком, не давали тогда основания для такого суждения. Ламартин, уже известный в это время поэт-романтик, тоже не был способен увлечь «французские головы бог ведает куда».

На мой взгляд, слова Пушкина вызваны публикацией французской печати, с которой связана и последующая мысль поэта о романтизме.

В марте месяце 1825 года в Париже вышла в свет вторая часть сочинения Стендаля «Расин и Шекспир». 7 апреля того же года в газете «le Globe» была напечатана статья, превозносящая этот памфлет. Мысли, высказанные в нем и изложенные в статье французской газеты, звучали поистине революционно.

Стендаль выступает в этом сочинении не только против неоклассицистов, которые рядят своих персонажей в «фальшивые» одежды и заставляют их произносить «фальшивые» тирады. Он обличает также реакционных романтиков, защищающих религию и королей, в частности, Шатобриана. Стендаль отвергает такие произведения, как роман Виктора Гюго «Ган-Исландец», написанный в духе «готических» романов, насыщенных тайнами и ужасами. Романтизмом, по мнению Стендаля, не является также «фальшивая чувствительность, претенциозное изящество, вымученный пафос» поэтов, разрабатывающих «мечтательный жанр»... Стендаль высмеивает «все унылое и глупое, вроде обольщения Элоа сатаной» (в одной из ранних поэм Альфреда де Виньи), которое многие считают романтическим, веря на слово поэтам из «Общества благонамеренной литературы»...

Воспринимая романтизм как искусство, отвечающее запросам современных читателей, «детей Революции», Стендаль развивает свои взгляды на театр, на «романтическую трагедию». Он предлагает перенять у Шекспира «способ изображения», искусство создания характеров. Стендаль ориентирует свободную от «нелепых правил» (единства времени и единства места) романтическую трагедию на большие сюжеты из национальной истории. Он требует богатство мыслей и чувств, естественный, простой язык, обогащенный народными выражениями, «точное, единственное, необходимое, неизбежное слово»...32

Не трудно убедиться в том, что памфлет Стендаля проникнут политической страстью, обращенной против всего отжившего свой век, реакционного; что этот памфлет провозглашает романтизм, по сути дела являющийся предвестником реализма. Не случайно сам Стендаль стал впоследствии основоположником критического реализма во Франции.

Еще до выхода в свет второй части памфлета «Расин и Шекспир» Проспер Мериме читал это сочинение и сообщил автору свои впечатления: «Я дважды прочитал Ваш прелестный маленький памфлет. Вы блестяще изложили суть дела, и я надеюсь, что впредь никто уже не назовет романтиками гг. Гюго, Ансело и их присных»33.

Пушкин, несомненно, ознакомился с идеями Стендаля, если не по самой брошюре «Расин и Шекспир», то по их изложению в статье газеты «le Globe»xxvi.

Высоко оценивая это сочинение, автор статьи приводит основные высказывания Стендаля о романтизме и романтической трагедии. Он отмечает новаторство писателя, занимающего авангардные позиции, «всегда готового к бою» против устарелых взглядов, за искусство, отвечающее современной эпохе. В этой связи в статье упомянуты также книги Стендаля «История живописи в Италии» и «Жизнь Россини». Как и памфлет «Расин и Шекспир», статья французской газеты отличается полемическим задором; она также направлена против эпигонов классицизма, умение которых состоит в следовании правилам, а не в сотворении красоты.

Именно тем, что Пушкину были известны эти материалы, можно объяснить слова поэта в письме к Вяземскому, процитированные выше. Именно Стендаль был способен увлечь литераторов «бог ведает куда». Вместе с тем это объясняет и близость некоторых высказываний Пушкина к мыслям французского писателя. Стендаль стимулировал творческую мысль многих писателей, в том числе и такого великого художника, как Л. Н. Толстой (мы еще вернемся к этому вопросу). По-видимому, Пушкин не был исключением.

Мы могли убедиться в том, что Пушкин познакомился со Стендалем задолго до появления романа «Красное и черное». Однако тема «Пушкин и Стендаль» привлекала внимание главным образом в связи с этим романом. Известны высказывания поэта об этом произведении, которое он прочел в 1831 году, через несколько месяцев после выхода в свет «Красного и черного». Первый том романа вызвал у Пушкина чувство восторга, второй том — некоторые оговорки, но в целом «Красное и черное» воспринято им как «хороший роман»35.

По мере того, как углубилось изучение прозы Пушкина, возрос и интерес к точкам соприкосновения Пушкина и Стендаля.

«Точность и краткость — вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей — без них блестящие выражения ни к чему не служат»36. Этот критерий Пушкина перекликается с высказыванием Стендаля в одной из его статей: «[...] Я хочу заключить как можно больше мыслей в возможно меньшем количестве слов»37. Это стремление характерно для творчества французского писателя в целом.

А. В. Чичерин справедливо полагает, что Стендаль почувствовал бы «умственную связь» с Пушкиным, если бы он знал его прозу38. В основе творчества обоих писателей лежат великие идеи века Просвещения. Просветители же высоко ценили ясность, они умели немногими словами высказывать глубокие мысли.

Ранний период ознакомления Пушкина со Стендалем, в котором столь важную роль сыграл Байрон, безусловно заслуживает более пристального внимания. Взаимосвязь же этих трех великих имен — Пушкин, Байрон и Стендаль, к которым можно добавить и Вальтера Скотта, любопытна и интересна сама по себе, как значительный момент культурных связей трех великих народов.

i Россини. (Пер. И. Ш.). — Сын Отечества, 1822, ч. 79, № 30, С. 166—173; № 31, с. 217—223. Статья переведена из парижского журнала «the Paris Monthly Review», где она появилась в январе 1822 года и подписана псевдонимом «Альцест» (герой комедии Мольера «Мизантроп»).

ii Прибавление к Московскому Телеграфу, 1825, № 8. Статья подписана псевдонимом «У. У».

iii Собрание статей, относящихся к наукам, искусствам и словесности, заимствованных из разных иностранных периодических изданий 1823, 24 и 25 годов. М., 1826.

iv Опыт об истории живописи в Италии с самых древних до наших времен. Соч. графа Орлова.

v M. Beyle – ancien auditeur (г. Бейль — бывший аудитор).

vi Московский Телеграф 1827, ч. 16, № 16, с. 99—128.

vii Подробнее о русском переводе этого текста, как и о других ранних переводах Стендаля в России, мною рассказано в другой работе.6

viii Московский Телеграф, 1827, ч. 13, № 1. Статья подписана инициалами «Э. А.» («Эолова арфа.» — прозвище А. И. Тургенева по литературному кружку «Арзамас» (1815—1818 гг.).

ix Шатобриан занимал пост министра иностранных дел.

x Сын Отечества, 1829, ч. 125, № 16, с. 90—102; № 17, с. 144—157.

xi Совет кардиналов, избирающий папу.

xii Сын Отечества, 1830, т. 11, № 19, с. 379—394; т. 12, № 20, с. 3—13.

xiii Монастырь Св. Онуфрия. Пер. [В. И. Любича-Романовича]. — Литературная газета, 1830, т. 2, № 58, с. 173— 174; Письмо Наполеона к Жозефине. — Там же, с. 174— 175; Банкир Торлониа. [Пер.] В. Романовича. — Там же, № 59, с. 181—183; «Г. Гирланда рассказывал нам о всех несчастиях, приключившихся Россини [...]». [Пер.] В. Р[оманови]ч[а]. — Там же, № 60, с. 196—197.

xiv Medwin T. Journal of the Conversations of Lord Byron. Vol. 1—2. Paris, Galignani, 1824.

xv В 1984 году на аукционе в Париже были распроданы материалы архива известного издателя Галиньяни. Среди них оказалось письмо Байрона от 27 мая 1823 года. Поэт сообщает Галиньяни названия семи произведений, которые он желает получить, в том числе и памфлет «Расин и Шекспир».

xvi Belloc L. Sw. Lord Byron. T. 1—2. Paris, Renouard, 1824—1825.

xvii Revue Encyclopédique, 1825, t. 25, janvier, p. 236—237.

xviii В «Московском Телеграфе», как и в письмах Вяземского этого периода, имя поэта указывалось: «Бейрон».

xix Вестник Европы, 1829, № 1, с. 65—75.

xx В тексте оригинала сказано — «Биронов».

xxi Dallas R. C. Correspondance de Lord Byron avec un ami [...]. T. 1—2. Paris, 1825.

xxii Hunt J. H. L. Lord Byron and some of his contemporaries [...]. T. 1—2. London, 1828.

xxiii Salvo marquis. Lord Byron en Italie et en Grèce [...]. Londres, 1825.

xxiv Medwin T. Conversations of Lord Byron [...]. A new édition. T. 1—2. London, 1825.

xxv Mémoires de Lord Byron, publiés par Thomas Moore, traduits de l’anglais par M-me Louise Sw. Belloc. T. 1—5. Paris, 1830.

xxvi Racine et Shakespeare, par M. de Stendhal. — Le Globe, 1825, 7. avril. Автор — один из редакторов этой газеты, Дювержье де Оран.34

Стендаль, Вяземский и декабристы

Стендаль рано нашел в П. А. Вяземском умного и понимающего почитателя. Это не удивительно: молодой Вяземский, остроумный и европейски образованный поэт и публицист, отстаивал передовые литературно-эстетические взгляды и был во многом близок к Стендалю. Это нашло свое отражение не только в его высказываниях о французском писателе, но и в личных беседах с ним. Свидетельством тому служит записка Стендаля к Вяземскому, сохранившаяся в московском архиве. О ней речь пойдет ниже, сначала — коротко о самом Вяземском.

Сын русского аристократа и ирландской дворянки, Петр Андреевич Вяземский воспитывался на той же культуре, что и Стендаль: французская культура XVII—XVIII веков. Его мировоззрение также связано с философией эпохи Просвещения. Французский язык был и для него родным, усвоенным с первых лет жизни. Вместе с тем Вяземский был истинно русским литератором, в буквальном смысле слова выросшим в «домашнем кругу» (Вяземский) русских писателей.

После смерти отца опекуном юного Вяземского стал известный историк и писатель Н. М. Карамзин. Он был женат на старшей сестре Петра Андреевича и много лет жил в имении Вяземских Остафьево. Здесь он создавал свою «Историю государства Российского», сыгравшую значительную роль в углублении интереса к историческому прошлому России и в укреплении национального самосознания русских писателей.

Общение с Карамзиным и другими выдающимися деятелями русской культуры (В. А. Жуковский, К. Н. Батюшков и др.), многолетняя тесная дружба с А. С. Пушкиным и А. И. Тургеневым повлияли на круг интересов и устремлений Вяземского, осознавшего, что «именно для того, чтобы быть европейцем, должно начать быть русским»39.

Вяземскому было двадцать лет, когда он участвовал в Бородинской битве. Как и другие молодые и просвещенные аристократы — будущие декабристы, после разгрома наполеоновской Империи Вяземский надеялся на существенные перемены в самой России. Он принимал участие в составлении записки об освобождении крестьян от крепостной зависимости, поданной Александру I, и в выработке проекта конституции для России.

Вольнодумство Вяземского и его связи с польскими патриотами во время службы в Варшаве (1817—1821) вызвали гнев царя. Вяземский был отстранен от службы и ряд лет находился в опале, усугубившейся после восстания декабристов, хотя он не принимал в нем участия. Вяземский был в дружеских отношениях с декабристами, во многом разделял их взгляды, но не признавал тайные общества. Он считал, что принадлежность к тайному обществу подчиняет личность «воле вожаков»40.

Однако жестокая расправа царя с участниками движения декабристов — казнь пятерых, каторга и ссылка остальных декабристов — вызвала глубокое негодование Вяземского и приблизила его к мысли о неизбежности восстания41. «[...] Вся Россия страданиями, ропотом участвовала делом или помышлением, волею или неволею в заговоре, который был ничто иное, как вспышка общего неудовольствия», — писал он в июле 1826 года42.

Один из немногих, Вяземский продолжал поддерживать связь с сосланными в Сибирь приятелями через их родных, хотя ему самому приходилось опасаться тайного надзора властей, считавших его «опасным» либералом. Декабрист М. Ф. Орлов, избежавший ссылки в Сибирь благодаря ходатайству своего могущественного брата, графа А. Ф. Орлова, писал П. А. Вяземскому: «И брат в Петербурге и жена в Москве доказывают на тебя, как ты благородно чувствуешь, как ты берешь участие в друзьях твоих, как ты стоишь грудью за них и как ты не отходишь от тех, которых в счастии любил»43.

М. Ф. Орлов должен был безвыездно жить в деревне под тайным надзором. Участь же других друзей Вяземского была несравненно тяжелее. И все же они находили способы связаться с ним. П. А. Муханов, например, нелегально переслал ему из Сибири тетрадь со стихами А. И. Одоевского44.

Вяземский всячески старался воздействовать на общественное мнение ради спасения сосланных в Сибирь или определенных в солдаты декабристов45.

Вопрос о движении и восстании декабристов, чрезвычайно интересовавший и Стендаля, безусловно занимал важное место в его беседах с Вяземским, судя по записке, посланной им русскому поэту вместе со страницами французской газеты «le Temps».

«Не угодно ли моему соседу прочесть эти две страницы Tem[p]s и вернуть их мне завтра в 10 часов?

Там показана замечательная черта молодого казака. Какая [эта была бы] держава, если бы буржуазия пошла навстречу крестьянству!»i

Эта небольшая записка, в которой отсутствуют какие-либо даты, написана на листке почтовой бумаги с фирменной маркой Weynenii в одном углу и оттиском пушки в другом. Рукою П. А. Вяземского отмечено: «Записка ко мне Стендаля-Бейля». Впервые она была опубликована в 1937 году без комментариев и в неточном прочтении47. Почерк французского писателя доставлял немало головоломок не только исследователям, но даже близким друзьям Анри Бейля.

Вышеприведенные строчки Стендаля весьма загадочны: что за «замечательная черта молодого казака»? Или военного? Французы этой эпохи, да и сам Стендаль, нередко называли русскую армию — les Cosaquesiii. Какая связь между «молодым казаком» и последующей фразой записки, несомненно тоже относящейся к России?

Для того, чтобы найти ответ на эти вопросы, необходимо выяснить содержание страниц газеты «le Temps», посланных Стендалем Вяземскому вместе с запиской. Но как обнаружить эти страницы, не имея никаких дат?

Прежде всего надо установить, когда Вяземский жил по соседству со Стендалем.

Знакомство Вяземского с французским писателем началось задолго до их личной встречи. В предыдущем очерке этой книги мы уже рассказали о том, что в 1825 году Вяземский читал письмо Байрона к г. Бейлю, следовательно знал, кто такой — Стендаль; мы сообщили также о большом интересе русских журналов, в частности, «Московского Телеграфа», к публицистике французского писателя. То, что в этом издании в столь ранний период (20-е годы XIX века) появились фрагменты статей Стендаля, несомненно заслуга Вяземского, рано обратившего внимание на близкую ему по духу публицистику.

Исследователь творчества П. А. Вяземского М. И. Гиллельсон убежден в том, что поэт читал брошюру Стендаля «Расин и Шекспир» уже в 1823 году, когда вышла в свет первая часть этого памфлета48. Вторая часть вышла в 1825 году. В декабре того же года Вяземский писал А. И Тургеневу, находившемуся в Париже: «Сделай одолжение, пришли мне все, что писано было о споре классицизма с романтизмом [...]»49. Думается, что Вяземский ознакомился и со второй частью памфлета «Расин и Шекспир».

П. А. Вяземский был также одним из первых русских читателей романа «Красное и черное». 24 августа 1831 года он писал Пушкину: «Читал ли ты le noir et le rouge? Замечательное творение»50. Ту же оценку «Красного и черного» Вяземский повторяет 9—10 мая 1833 года в письме к А. И. Тургеневу в Италию: «Недаром судьба свела тебя со Стендалем: в вас есть много сходства, но тебя не станет написать «Rouge et noir», один из замечательнейших романов, одно из замечательнейших произведений нашего времени. Того и смотри, что ты не читал его»51. Далее следуют слова, уже процитированные в первом очерке нашей книги: «Я Стендаля полюбил с «Жизни Россини» [...]».

В это время, в 1833 году, Вяземский еще не был лично знаком со Стендалем, но уже хорошо знал писателя по его сочинениям. Впервые он познакомился с Анри Бейлем в Риме, в декабре 1834 — январе 1835 года, и тогда же оказался его соседом. Мне посчастливилось обнаружить черновик неизвестного письма Вяземского к Стендалю52. Вот перевод этого интересного документа, написанного на французском языке:

«Прибывший из России князь Вяземский узнал, что по воле счастливого случая он оказался в Риме под одной крышей с господином де Стендалем, его старым и хорошим знакомым, остроумное, живое и поучительное общество которого доставляло ему столько сладостных и сильных ощущений при чтении Красного и черного, Жизни Россини и Прогулок по Риму: на этом основании и в качестве скромного служителя муз своего Отечества он осмеливается просить господина де Стендаля о милости быть представленным господину де Бейлю.

16 декабря»iv.

К этому письму Вяземский уже в старости приписал, судя по почерку: «В Риме — Beyle, кажется, франц[узский] консул в Анконеv, — известен в литературе под псевдонимом Stendhal».

В ноябре 1834 года Вяземский направился с женою и тремя дочерьми из Германии в Италию для лечения средней дочери Прасковьи (Пашеньки), заболевшей чахоткой. (Она умерла через несколько месяцев в Риме.) 30 ноября Вяземские приехали в Рим и поселились в покоях, приготовленных для них Зинаидой Александровной Волконской в доме, где она жила: палаццо Конти, пьяцца делла Минерва.

В этом же доме на площади Минервы, в центре «вечного города» и в двух шагах от Пантеона, жил и Стендаль.

Французский писатель знал 3. А. Волконскую, «царицу муз и красоты», как ее назвал Пушкин54. Еще в 1820 году Стендаль видел ее в Милане на костюмированном бале и рассказал о ней в письме к своему другу Адольфу де Маресту: «Все хорошее общество было там; среди прочих, русская княгиня, госпожа Волконская, замечательная женщина, без всякого притворства, поющая как ангел голосом контральто, воспитывающая своего сына в духе Трасиvi [...]. Тридцати двух лет, некрасивая, но приятно безобразная под маской»55.

По-видимому, Стендаль встречал 3. А. Волконскую не раз, судя по подробностям, которые он о ней знал. Он ознакомился также с ее историческим повествованием «Славянская картина V века» (Париж, 1824). Вскоре после выхода в свет книги 3. А. Волконской Стендаль написал весьма критический отзыв для английского журнала «New Monthly Magazine».

Надо думать,что и З. А. Волконская знала, кто такой Анри Бейль, тем более, что к нему часто заходил А. И. Тургенев, когда он бывал в Риме. Тургенев же был в приятельских отношениях с 3. А. Волконской и навещал ее. Весьма возможно, что именно она обратила внимание Вяземского на то, что по соседству с ним живет знаменитый Стендаль.

В письме к сыну и к друзьям в Петербурге Вяземский рассказывает, как он устроился в Риме, о своих первых впечатлениях: «Пишу к Вам у открытого окна, чтобы согреться, хоть и день не теплый, но все-таки на дворе теплее, нежели в комнате моей, в которой нет ни печи, ни камина. Вечером ставлю жаровню перед тем, чтобы лечь спать, а там зажигаю свечку [...]». И тут же Вяземский сообщает: «Рядом со мною в нашем доме знаменитый Стендгаль. С виду толстый прикащик. Я еще не познакомился с ним, но хочу завострить французский мадригал и забрать его» (т. е. увлечь его)56.

Можно себе представить, что и Стендаль, который в тот период работал над романом «Люсьен Левен», писал свою книгу у открытого окна, чтобы согреться...

Весьма подробное и очень интересное письмо Вяземского начато 16 декабря. Той же датой помечено и его письмо к Стендалю. Однако Вяземский мог познакомиться с Анри Бейлем не раньше, чем в конце месяца. 15 декабря консул Бейль уехал в Чивитавеккью и вернулся в Рим лишь 24 декабря, в канун Рождества.

Вяземский встречался со Стендалем не раз. 17 января 1835 года Петр Андреевич рассказал в письме к сынуvii, что Бейль-Стендаль всегда ему говорит: «mon général» («мой генерал»)57.

Они встречались также в обществе, в частности, у римского князя Торлониа, где Вяземский был вместе с женою и старшей дочерью Марией58. (Банкир Торлониа часто устраивал званые вечера и балы.)

Стендаль посетил Вяземских и после отъезда Петра Андреевича.

После смерти Пашеньки в марте 1835 года убитому горем отцу не терпелось уехать из Рима. Он совершил поездку по южной Италии, а 22 апреля, после возвращения в Рим, один уехал в Германию, чтобы оттуда вернуться в Россию. Его семья еще оставалась в Риме.

Здесь в это время уже был А. И. Тургенев, который часто посещал Вяземских. 2 мая он застал у них ряд гостей, в том числе и Стендаляviii. Как видно, французского писателя уже принимали у Вяземских на правах хорошего знакомого. Вера Федоровна, жена поэта, отличалась чертами и качествами, которые не могли не привлечь внимание Анри Бейля: у нее были лучистые темные глаза, ее движения были естественными и вместе с тем грациозными, она обладала острым и насмешливым умом. К тому же она была доброй и отзывчивой...

Вернемся теперь к записке Стендаля к Вяземскому, которую смело можно отнести к концу 1834 или к началу 1835 года, когда они жили по соседству.

Стендаль поселился в палаццо Конти в сентябре 1834 года. Естественно предполагать, что номер газеты «le Temps», страницы которой он послал Вяземскому вместе с запиской, издан не намного раньше. Так оно и оказалось: основанием для записки Стендаля к своему русскому соседу послужила рецензия французского публициста Феликса Пиа на роман Яна Чиньского «Великий князь Константин и польские якобинцы»ix, занимающая почти три подвала газеты «le Temps» за 7 сентября 1834 годаx.

Ян Чиньский, известный польский демократ, представитель левого крыла Патриотического общества, был одним из организаторов варшавского восстания 1831 года. После разгрома восстания ему удалось эмигрировать во Францию.

Исторический роман «Великий князь Константин [...]», переведенный на французский язык А. Демольером, является продолжением романа «Царевич Константин и Жаннет Грудзинска, или Польские якобинцы» (Париж, 1833). Когда эти книги вышли в свет, автор, высланный из Франции, находился в Брюсселе, переводчик — в тюрьме Сент-Пелажи (туда не раз попадал и Беранже). Преследованиям за политическую деятельность подвергались и авторы предисловия и послесловия — оба польские патриоты.

Стендаль вряд ли ознакомился с книгами Яна Чиньского, тем более что он в это время находился в Италии, а цензура в Папской области была очень свирепой. Но он регулярно читал французские газеты, и рецензия Феликса Пиа привлекла его внимание.

В этой интересной статье рассматриваются самые важные темы романа «Великий князь Константин [...]»: восстание декабристов, влияние декабристов, в частности, П. И. Пестеля, на освободительное движение в Польше, варшавское восстание и его кровавое подавление.

Феликс Пиа подчеркивает, что автор романа, активный участник польских событий, глубоко ненавидит царское самодержавие, но с симпатией и сочувствием относится к русскому народу, вместе с которым народы России свергнут царизм: «[...] Несмотря на трагизм событий, описанных в этом польском историческом романе, вы не найдете там ни одной жалобы, ни одного проклятия против русского народа. Все призывы к мести направлены против общего тирана. Автор книги даже уверяет нас в том, что скоро наступят лучшие времена, когда народы Севера вместе сбросят с своих плеч колосса, который их угнетает [...]».

Феликс Пиа останавливается на истории возникновения тайных обществ в России. Особое внимание уделяет он Павлу Ивановичу Пестелю, талантливому организатору и руководителю Южного общества декабристов. Арестованный в результате предательства Майбороды, Пестель не смог участвовать в восстании, и в этом, говорит Пиа, автор романа видит одну из причин крушения восстания декабристов.

Говоря о том, что декабристы отнюдь не принадлежали к «простонародью, голодранцам, как пренебрежительно выражается аристократия», Феликс Пиа подчеркивает их бескорыстие: «Нет, нет! Пестель, этот мученик свободы Севера, совсем не был честолюбив. Ибо еще тогда, когда он был уверен в победе, он доверительно писал одному другу: «Что касается меня, то после того, как завершится это великое дело, я уединюсь в киевский монастырь, где буду жить анахоретом, и тогда настанет черед веры».

«Какое великодушие! какая пылкая и вместе с тем чувствительная душа [...]», — восклицает автор статьи.

Вот та «замечательная черта молодого казака» (молодого русского военного), которую Стендаль упоминает в записке к Вяземскому!

Бескорыстие — одно из тех редких качеств, которые, как неоднократно подчеркивал в своем творчестве Стендаль, он не находил ни в салонах тщеславной парижской знати, ни на арене политической жизни эпохи Реставрации и Июльской монархии. Поэтому эта черта так поразила его в облике русского декабристаxi.

В той же статье газеты «le Temps» находим мы и вторую тему записки Стендаля к Вяземскому.

Говоря о тайных обществах в России, Феликс Пиа противопоставляет общество Пестеля обществу «Русских рыцарей», основанному Михаилом Орловым и графом Мамоновым. «Русские рыцари» отнюдь не собирались защищать интересы народа. Это общество было «враждебно [...] как царю, так и народу», — пишет Феликс Пиа. Что же касается Пестеля и его соратников, то французский публицист отмечает демократический характер их планов: после свержения самодержавия создать временное правительство, учредить двухпалатную систему народного представительства и т. д.

Именно в связи с этим, по моему убеждению, Стендаль восклицает в своей записке: «Какая [эта была бы] держава, если бы буржуазия пошла навстречу крестьянству!»

Надо думать, что записка Стендаля к Вяземскому явилась следствием большого разговора, состоявшегося между ними. Она несомненно могла служить также поводом для новой беседы на эти темы. Стендаль очень интересовался Россией, страной, в которой он побывал во время наполеоновского похода. Вопрос о декабристах занимал его не раз, как и польские события 1830—1831 годов.

Кстати, в конце 1835 года Стендаль возвращается к этим событиям в своем автобиографическом сочинении «Жизнь Анри Брюлара», над которым он тогда работал. С глубокой иронией вспоминает он здесь слова французского министра иностранных дел Себастьяни: «В Варшаве царит порядок». (Они были произнесены министром в палате депутатов после кровавого подавления варшавского восстания.) Эти слова упомянуты Стендалем по ассоциации с его «благонамеренными» родными, которых очень раздражало «все то, что нарушало порядок», и которые не хотели, чтобы юный Анри видел «доказательства гнева или силы народа»60. Те же слова министра Себастьяни приведены и в статье Феликса Пиа.

Каково было отношение русского собеседника Стендаля к польским событиям?

Вяземский сурово осуждал тех своих друзей, которые поддались лжепатриотическому угару, в частности, В. А. Жуковского. В «Записной книжке» Вяземского звучат полные негодования слова: «[...] Не совестно ли «Певцу в стане русских воинов» и «Певцу на Кремле» сравнивать нынешние события с Бородиным? [...]. Как мы ни радуйся, а все похожи мы на дворню, которая в лакейской поет и поздравляет барина с имянинами, с пожалованием чина и проч. Одни песни 12-го года могли быть несколько на другой лад, и потому Жуковскому стыдно запеть иначе»61.

Вяземский воспринимал жестокое подавление польского восстания совсем по-иному, чем В. А. Жуковский, который выражал свой восторг по поводу этой «победы». Он глубоко сочувствовал национально-освободительной борьбе польского народа и высказывался за предоставление Польше независимости. «[...] Вот и последнее действие кровавой драмы», — писал Вяземский в связи с разгромом варшавского восстания. «Что будет после? Верно, ничего хорошего, потому что ничему хорошему быть не может»62.

Не случайно Вяземский находил во время своей службы в Варшаве общий язык с польскими патриотами, а позже — с польскими изгнанниками в России, к которым он проявлял большое внимание. Чувства искренней дружбы связывали его с представителями польской литературы, в частности, с Мицкевичем.

Взгляды Вяземского, безусловно, отразились в его беседах со Стендалем и нашли живой отклик у французского писателя. Доказательством служит записка Стендаля к русскому поэту.

Вернемся к статье Феликса Пиа.

Откуда французскому публицисту были известны слова Пестеля о том, что после завершения великого дела он уединится в киевский монастырь? Ян Чиньский рассказывает в своем романе о мечтах «несравненного Пестеля», но эти слова он не приводит. Между тем, они действительно были произнесены замечательным декабристом, как об этом свидетельствует его ближайший соратник Николай Иванович Лорер в своих «Записках декабриста»63.

В этих записках обрисованы облик Пестеля, внешне похожего на Наполеона, сложная натура этого чрезвычайно образованного полковника, который обладал «громадной памятью», «мастерски говорил и всегда умел убеждать»xii. П. И. Пестель много лет посвятил созданию «Русской правды» — конституции для России. Ведя скромный образ жизни, единственной роскошью которой было множество книг на разных языках, Пестель не был лишен честолюбия. Но он не раз заверял своих собеседников, как рассказывает Н. И. Лорер, что как только русский народ примет разработанную им конституцию, он удалится «в киевский какой-нибудь монастырь» и будет «доживать свой век монахом».

Воспоминания Н. И. Лорера служили важным источником для биографов П. И. Пестеля. Но они были написаны в 60-х годах XIX века. Откуда же в 30-х годах, когда соратники Пестеля находились в Сибири под строжайшим надзором, во Франции могли стать известными заверения Пестеля, свидетельствовавшие о его бескорыстии? Каким образом мог Феликс Пиа уже в 1834 году знать слова Пестеля, произнесенные «доверительно», как писал французский публицист?

В послесловии к роману «Великий князь Константин [...]» внимание читателей обращается на два источника, которые освещают описанные в этой книге события: французская газета «le Moniteur» за 1826 год и брошюра Ю. Заливского о польском восстании. На эти же источники ссылается и Феликс Пиа в своей статье.

Просмотр упомянутой газеты, являющейся официальным изданием, раскрывает перед нами поразительную картину: уже в 1826 году французские читатели могли узнать подробности о тайных обществах в России («Орден русских рыцарей», «Союз спасения», «Союз благоденствия», Северное и Южное общества декабристов); о целях этих обществ, их главных деятелях; о проектах конституции, разработанных ими и т. д.

Все эти сведения приведены в докладе следственной комиссии от 30 мая 1826 года, представленном царю. Этот доклад был опубликован в июле месяце того же года в двух номерах парижской газеты «le Moniteur Universel»xiii.

В той же газете напечатаны и другие материалы, полученные из России: доклад Верховного уголовного суда от 8 июля 1826 годаxiv, «Роспись государственным преступникам, приговором Верховного уголовного суда осуждаемым к разным казням и наказаниям»xv. Указ царя от 10 июля 1826 года о мерах наказания «государственных преступников», его Манифест от 13 июля того же года в связи с приведением приговора в исполнение и др.

Итак, вскоре после окончания суда по делу декабристов и приведения приговора в исполнение, читатели французской газеты получили подробнейшую информацию о движении декабристов и о лицах, участвовавших в нем, о главных видах их «преступлений», к какому разряду они отнесены по приговору суда, какое наказание вынесено каждому разряду и т. д. Французские читатели узнали, что «вместо мучительной смертной казни четвертованием» пятерых декабристов царь решил «повесить»; о «вечной каторге» для других, и т. д.

В тексте доклада следственной комиссии приведен разговор П. И. Пестеля с декабристом А. В. Поджио. Процитируем этот отрывок:

«Кто же, — спрашивал он у Поджио, — будет главою Временного правительства? — Кому быть, кроме того, кто начинает и без сомнения совершит великое дело революции, кроме вас? — Неловко мне, нося имя не русское. — Что нужды! Вы уймете самое злоречие, удалясь как Вашингтон в среду простых [...] граждан: ведь временное правительство недолго будет действовать, год, много два. — О нет! — возразил Пестель, — не менее десяти лет [...]. А окончив великий подвиг, я заключусь в Киевской Лавре, буду схимником и тогда примусь за веру»65.

Вот откуда Феликс Пиа почерпнул высказывание Пестеля! Отметим, что он дословно цитирует текст, опубликованный в газете «le Moniteur»xvi.

Все это представляет для нас особый интерес, так как эту газету читал и Стендаль. Он не раз упоминает ее в своих письмах.

Уже в 1826 году писатель мог получить довольно точное представление о событиях в России. О том, что эти события его очень интересовали, свидетельствуют его «Английские письма» этого времени.

В корреспонденциях, посланных Стендалем в лондонский журнал «New Monthly Magazine», он неоднократно касается восстания декабристов. 10 февраля 1826 года он приводит «русские дела» как главную тему разговоров в Париже66. 14 марта он сообщает: «Удивительное открытие, что либеральные взгляды существуют в самих недрах русской армии, страшным контрударом отозвалось в Сен-Жерменском предместье», т. е. в среде парижского аристократического общества. 18 августа Стендаль называет среди «разочарований», испытанных французскими реакционерами за последний год, «доклад комитета, назначенного Николаем, и рассказы некоторых французов, вернувшихся из Москвы». Они дают повод опасаться, что «Россия заражена ядом либерализма»67.

Последнее сообщение Стендаля английскому журналу доказывает, что он знал о докладе следственной комиссии царю, опубликованном в вышеупомянутой французской газете.

Из этого доклада Стендаль мог получить весьма подробные сведения об истории возникновения тайных обществ в России. Так, во французской газете он мог прочесть о том, что еще в 1816 году молодые офицеры, вернувшиеся в Россию после кампаний 1813, 1814 и 1815 годов, решили создать тайное общество подобно немецким и итальянским тайным обществам.

О том, что в Россию проникли либеральные идеи, Стендаль мог убедиться, в частности, из сообщения следственной комиссии о проекте конституции, разработанном Никитою Муравьевым. Этот проект предполагал монархию, но «весьма ограниченную». Император обладал бы властью, подобно той, «которая дана президенту Североамериканских штатов».

Подробности же, сообщаемые в докладе следственной комиссии о проекте конституции Пестеля, «совершенно в духе республиканском», даже само название Тульчинской управы — «directoire de Toulczyn» —, вызывавшее ассоциацию с французской Директорией 1795—1799 годов, по-видимому, убеждали Стендаля в буржуазно-демократическом характере идей Южного общества декабристов.

Из тех же материалов газеты «le Moniteur» Стендаль мог получить представление о планах «мятежных действий» в русской армии, о том, как развертывались события в Петербурге в день восстания и т. д.

Возвращаясь к записке Стендаля к Вяземскому заметим, что в это время, в конце 1834 — начале 1835 года, французский писатель был уже хорошо информирован об идеях и проектах декабристов. Его слова — «какая [эта была бы] держава, если бы буржуазия пошла навстречу крестьянству!» — основываются не только на сведениях, приведенных в статье Феликса Пиа, но также на том, что Стендаль мог в свое время узнать из газеты «le Moniteur».

Русские события 1825—1826 годов нашли свое отражение и в художественном творчестве Стендаля.

Не случайно писатель избрал героиней своего первого романа «Арманс или Сцены из жизни парижского салона 1827 года» (1827) русскую девушку, родственницу декабристов.

В заметке на полях экземпляра этой книги автор точно указал период, когда он ее сочинял: с 31 января по 8 февраля и с 17 сентября по 10 октября 1826 года68.

Первоначальное название этого социально-психологического романа было «Оливье», по имени главного героя, впоследствии переименованного в Октава. Роман же получил свое окончательное название по имени героини, Арманс Зоиловой.

Писатель вводит свою героиню в повествование не сразу. Он постепенно знакомит читателя с русской кузиной Октава де Маливера, добавляя к ее образу все новые черты. Вместе с тем перемещается и центр тяжести романа на героиню.

В ходе рассказа вырисовывается характер этой гордой и умной девушки. Дочь русского генерала, погибшего в войне против Наполеона, племянница и наследница декабристов, покончивших собой после неудачи восстания, Арманс в свои восемнадцать лет не по возрасту серьезна. Она обладает силой воли и решимостью. Вместе с тем она нежна, самоотверженна и бескорыстна.

Арманс не лишена также человеческих слабостей. Кстати, промахи молодых героев Стендаля, наивно верящих в свою проницательность, делают их столь привлекательными для автора. Эти промахи играют также важную роль в развитии сюжета, как заметил австралийский исследователь Грэм Джонс69. В романе «Арманс» слабость, проявленная героиней (чувство ревности), компрометирует ее и приводит к браку с любимым ею кузеном и вместе с тем — к трагической развязке романа.

Отметим еще один любопытный момент, связанный с русской героиней Стендаля.

Исследователей не раз занимал вопрос о происхождении имени героини. Оказалось, это нерусское имя заимствовано автором от названия реки Арманс, у берегов которой находится французский городок Сен-Флорантен, через который писатель проезжал по пути из Милана в Париж70. Стендаль нередко использовал географические названия для имен своих персонажей или для псевдонимов. Возможно, что название реки Арманс запомнилось писателю своей мелодичностью и всплыло в его памяти в связи с образом русской героини.

Образ этой героини создан не только на основе того, что писатель знал о русских женщинах по собственным наблюдениям или из книг, например, из мемуаров госпожи де Сталь «Десять лет в изгнании» (Париж, 1820—1821)71. Характер Арманс Зоиловой создан также под впечатлением рассказов о мужестве и самоотверженности родственниц декабристов. Об этом Стендаль мог узнать от хорошо знакомых ему лиц: от писателя и публициста Ж.-А. Ансело и его супруги, драматурга Виржини Ансело. Они были в Петербурге как раз в то время, когда декабристы томились в Петропавловской крепости и ожидали суда. (Супруги Ансело приехали в Петербург в конце 1825 года и завели в России широкий круг знакомых, в том числе и среди литераторов.)

Может быть именно то, что Стендаль узнал от супругов Ансело, и то, что он прочел во французских газетах, в частности, в «le Moniteur», дало замыслу романа «Арманс» новый импульс, вследствие чего в центре повествования оказалась русская героиня.

Кстати, в своей книге «Шесть месяцев в России» (Париж, 1827) Ж.-А. Ансело упоминает о том, что княгиня Трубецкая добилась разрешения царя уехать в Сибирь, куда на каторгу был отправлен ее муж, декабрист Сергей Петрович Трубецкой.

То, что декабристы не «простолюдины»,что они занимали ответственные военные посты, Стендаль знал уже в 1826 году. В «Росписи государственным преступникам [...]», опубликованной в газете «le Moniteur», первым указан полковник Пестель. Среди других осужденных также названы многие высокопоставленные офицеры: генерал-майор князь Волконский, полковник князь Трубецкой и др.

Знаменательно, что в декабре 1834 — январе 1835 года, когда Стендаль встречался в Риме с Вяземским и послал ему свою записку, он вновь вспоминал декабристов в романе «Люсьен Левей». В главе этого произведения, которую он писал именно в это время, Стендаль говорит об изолированности выступлений либерально настроенных студентов Политехнической школы против Июльской монархии. Герой романа отмечает: «Мы допустили ту же ошибку, какую совершили в 1825 году несчастные русские аристократы»72.

Эти слова также являются своеобразным откликом писателя на вопросы, затронутые в беседе с Вяземским. В этой связи остановимся немного на романе «Люсьен Левен».

Находясь в Италии, Стендаль с неослабным вниманием следил за событиями во Франции. Из сообщений печати, рассказов очевидцев и собственных наблюдений во время отпуска в Париже, вырисовывалась отчетливая картина социальной и политической жизни Франции после Июльской революции 1830 года.

Стендаль тонко чувствовал новые общественные веяния. Он безошибочно угадал сущность монархии Луи-Филиппа, короля банкиров. Это получило яркое отражение в романе «Люсьен Левен».

Июльская революция, свидетелем которой Стендаль был, рабочие восстания в Лионе и Париже убеждали его в том, что народ начинал сознавать свою мощь. Знаменательны наблюдения героя романа, Люсьена Левена, за народом в день выборов: «Никакой силой нельзя было воздействовать на этих людей, разве только расстреливая их картечью. Вот он, поистине самодержавный народ [...]»73.

В размышлениях писателя, без сомнения, важную роль сыграли не только события во Франции, но и восстания за рубежом, в частности, в России и Польше.

Французский литературовед Жан Прево заметил, что мораль, которую Стендаль отстаивает в романе «Люсьен Левен», основана на сознательности: «Что нужно делать, чтобы уважать самого себя?»74

i Mon voisin veut-il lire ces deux p[ag]es du Tem[p]s et me les renvoyer demain à 10 heures?

Il y a un trait superbe d’un jeune Cosaque. Quel empire si la bourgeoisie répondait aux paysans!»46

ii В стендалевском архиве в Гренобле оказались три письма Стендаля, написанные на почтовой бумаге с той же фирменной маркой. Они датированы 13 июля 1834 года, 1 апреля 1835 года и октябрем 1836 года.

iii Казачьи части были авангардными частями русской армии.

iv «Le prince Wiazemski venant de Russie, apprend qu’un heureux hazard l’a placé à Rome sous le même toit que Monsieur de Stendhal, son ancienne et très bonne connaissance dont la société spirituelle, vive et instructive lui a procuré tant de douces et fortes jouissances dans Rouge et noir, dans La vie de Rossini, les Promenades à Rome: à ce titre et en qualité d’humble deservant des Muses de sa Patrie il prend la liberté de réclamer de l’obligeance de Monsieur de Stendhal la faveur d’être présenté à Monsieur de Beyle.

Le 16 décembre.»53

v Анри Бейль был французским консулом в Чивитавеккье, но в его сферу деятельности входила и Анкона.

vi Дестют де Траси (1754—1836), французский философ, последователь сенсуализма.

vii В «Литературном наследстве» (т. 31—32, 1937) указана дата 5/17 января 1834 года — возможно, описка самого Вяземского, как это часто бывает в начале нового года.

viii О встречах А. И. Тургенева со Стендалем расскажем в следующем очерке этой книги.

ix Czynski J. et Demolière M. Le Grand duc Constantin et les jacobins polonais. 2-ième partie. Paris, Guillaumin, 1834.

x Pyat Félix. Le Grand duc Constantin, par Czinski et H. Demolière. — Le Temps, 1834, 7 septembre.

xi Известный декабрист М. И. Муравьев-Апостол писал: «Мы были дети 1812 года. Принести в жертву все, даже самую жизнь ради любви к отечеству было сердечным побуждением. Наши чувства были чужды эгоизма»59.

xii А. С. Пушкин записал в свой дневник (9 апреля 1821 года): «Утро провел я с Пестелем; умный человек во всем смысле этого слова. [...]. Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю...»64.

xiii Rapport de la commisson d’enquête établie à Saint-Pétersbourg à la suite des événements du 14 décembre 1825. — Le Moniteur Universel, 1826, 20 juillet, N: 201; 21 juillet, N: 202.

xiv Rapport adressé à S. M. l’Empereur par la haute-cour de justice. — Le Moniteur Universel, 1826, 13 août, N: 225.

xv Liste des criminels d’Etat condamnés par la haute-cour de justice à divers supplices et châtimen[t]s.— Там же.

xvi «Quant à moi, après avoir achevé le grand travail, je me retirerai dans le monastère de Kieff, j’y vivrai en anachorète, et alors la religion aura son tour».

Конец отрывка. Полное издание находится здесь: